Сатиры в прозе - Страница 109

109

Стр. 282. Сеня Бирюков, Бернгард Форбрихер! Федя Козелков! — персонажи, прошедшие через ряд произведений Салтыкова 60-х — начала 70-х годов: Бирюков фигурирует в очерках «Клевета» и «Наши глуповские дела», в «Помпадурах и помпадуршах», в «Дневнике провинциала»; Форбрихер — в очерках «К читателю» и «Наши глуповские дела»; Козелков — в «Клевете», в «Признаках времени» и в «Итогах».

Стр. 286. Дантист — сатирическое наименование полицейского, практикующего кулачную расправу. Слово «дантист» в смысле «зубодробитель», «герой зубосокрушающей силы» впервые употреблено Гоголем в «Мертвых душах» (т. I, гл. 10).

Стр. 288…вскидывая вилами навоз на телеги и потом раскидывая его по полям. — Вслед за этими словами в рукописи следует развитие мысли о бедности сознания толпы и, вследствие этого, ее пассивности:

«Поставьте себя на место этой толпы, возьмите самую легкую работу, которую каждый из ее членов обязывается исполнять ежедневно, и вы увидите, много ли у вас останется времени и силы для самоусовершенствования, и не будете ли вы больше об том помышлять, чтобы как можно скорее забыться в тяжелом сне, а завтра опять приняться за оглушающую работу и опять искать забвения ее в сне!»

Стр. 288. Но… толпа… живет… под влиянием действий эмпириков и шарлатанов, которые научили ее горькому житейскому опыту. — В рукописи это место имеет более распространенную редакцию, содержащую, в частности, упрек толпе в том, что она не пробовала «обняться с силою», то есть встать на путь организованной революционной борьбы. Приводим этот текст:

«Но сверх того, толпа имеет ту же непреклонную веру в роковую неизбежность силы, как и сам преследуемый. Она живет не под влиянием умозрений, не под влиянием действия эмпириков и шарлатанов, которые научили ее горькому житейскому опыту. Она пробовала прятаться от силы в лесах, она пыталась скрываться от нее в пещерах и везде была настигнута и накрыта. А задача настигнутия была нелегка, ибо известна лесистость нашего отечества. Одного она не пробовала — это обняться с силою, приголубить ее, так сказать…

И еще, сверх того: толпа видит в несчастии своего ближнего отвлечение от горечи своего собственного несчастия. «Не мы одни страдаем» — великое утешение для организмов простых, так сказать, первоначальных. «Хорошенько! накладывай ему!» — вопит гнусная толпа, которая чувствует, что каждый из нее, будучи на месте дантиста (тоже одного из толпы), поступил бы точно так же, как и он. И точно так же поступил бы и на месте преследуемого. Ибо каждый был в своей жизни тысячу раз и дантистом и преследуемым».

Стр. 289…добросовестного выбирать… — Каждое городское общественное управление, состоявшее из лиц купеческого и мещанского сословий, избирало из своей среды «добросовестных свидетелей» — род понятых — для присутствия при описи имуществ, составления протоколов и т. п.

Стр. 290…мои отставные герои: Фейеры, Живновские, Чебылкины, Порфирии Петровичи… — К моменту создания очерка «К читателю» упоминаемые здесь персонажи «Губернских очерков» и ряда других связанных с этим циклом произведений «ушли в отставку» в щедринской сатире, уступили в ней место «героям» глуповского возрождения.

Стр. 292. Ах, люби меня без размышлений… — Первая строка из стихотворения А. Н. Майкова «Fortunata» (1845). Цитируемая ниже строка «Что тут думать! я твоя, ты мой!..» — также из этого стихотворения.

Und ich war in Arcadien geboren… — Начальная строка стихотворения Ф. Шиллера «Resignation».

ГОСПОЖА ПАДЕЙКОВА

...

Впервые — в журнале «Русская беседа», 1859, кн. 16, стр. 13–32 (ценз. разр. — 3 июля), под заглавием: «Из «Книги об умирающих». I. «Госпожа Падейкова»». Подпись: Н. Щедрин.

Сохранились две рукописи рассказа. Черновая не имеет заглавия, она помечена римской цифрой III и отличается от печатного текста главным образом своей заключительной частью. Текст белового автографа отличается or текста черновой рукописи незначительными вариантами стилистического характера, возникшими при переписке, и несколькими карандашными вставками на полях. Некоторые пометы и вычерки в беловом автографе (синий и красный карандаш) свидетельствуют о постороннем, возможно редакционном, вмешательстве в текст произведения. Так, например, в начале рассказа, где говорится о проницательном взоре Прасковьи Павловны — «до того проницательный, что, наверно, ни одна дворовая девка не укроет от него своей беременности» (стр. 295–296); последние слова («своей беременности») вычеркнуты синим карандашом, а сверху чьей-то рукой написано: «своих грешков». В журнале вместо «своих грешков» явились слова «своей провинности», которые в первом издании сборника «Сатиры в прозе» (1863) уступили место первоначальному авторскому тексту. В этом же абзаце вычеркнуты слова: «насчет кучера Фомки… все его дворовые ненависти и симпатии». Салтыков не согласился с этим сокращением и против зачеркнутого фрагмента на полях пометил: «писать». Редакция журнала все же настояла на своем, и развитие мысли о «честном» вдовстве помещицы исчезло из текста рассказа. Лишь в 1934 году К. И. Халабаев и Б. М. Эйхенбаум в т. III изд. 1933–1941 годов возвратили исключенный из прижизненных публикаций текст на свое законное место.

Интересна первоначальная редакция заключительной части рассказа. Прасковья Павловна едет по делам в город и на обратном пути вдруг чувствует, что внутри у нее что-то мутит. Далее следовало такое окончание:

«Однако, так как ее целый месяц только и делало, что мутило, то она не обратила особенного внимания на это обстоятельство. Приехавши домой, она отдохнула и даже попросила малосольной севрюжки, до которой была страстная охотница, но тут случилось нечто, что вновь и сильно ее расстроило. Акулина доложила ей, что любимая ее девчонка, Надёжка, которую, несмотря на ее осьмнадцать лет, все в доме (за исключением, однако ж, повара Петрушки), считали еще девчонкой, по всем приметам оказалась с прибылью. Прасковья Павловна, которая была на нравственность черт, вышла было в девичью, чтоб распорядиться, но вдруг вспомнила, что Надёжка такая же барыня, как и она, и что ничего другого ей не остается, как проглотить пилюлю. Тем не менее должно полагать, что пилюля засела далеко, потому что едва успела Прасковья Павловна скушать за ужином последний кусок, как почувствовала, что та самая севрюжка, которая только что была ею съедена, начала подступать ей прямо к сердцу.

109